Трехглавый орел - Страница 52

Наш отряд хорошей рысью двигался в сторону Москвы, чтобы где-то на полдороге сменить коней на корабль и по каналу, прорытому велением Петра, идти в Волгу и далее, до Казани, где нынче находилась ставка полковника Михельсона. Дорога обещала быть однообразной и тоскливой, но это, впрочем, беда всех дорог, особенно когда путешествуешь по казенной нужде, то есть слишком быстро для того, чтобы изучать местные нравы, и слишком медленно, чтобы забить время в пути из пункта А в пункт Б какой-нибудь очередной голливудской ерундой.

Солнце медленно тянулось по небу на запад, и вечер крался за нами серым мохнатым волком, норовя преградить дорогу. Как и предрекал Редферн, почтовая станция показалась вдали, когда уже совсем смеркалось. Я отдал приказ останавливаться на ночлег. Дневная жара наконец-то спала, уступая место вечерней прохладе. Я ощутил себя много лучше. То ли лечебная настойка, которой поил меня Питер, то ли чистейший лесной воздух наконец-то истребили проклятую головную боль, и теперь, невзирая на пройденный путь, я чувствовал себя удивительно свежим, словно вырвавшимся из какого-то каменного плена. «Все уходит, – говорил великий мастер Ю Сен Чу, – все уходит, потому что жизнь – это движение, а остановка – это смерть. И когда все уходит своим чередом, нет повода грустить. Надо радоваться, что все идет именно так. Тот же, кто идет, обратив глаза вспять, не двинется вперед и не вернется назад. Он остановится и, следовательно, умрет. Иди вперед, мой мальчик, и путь в десять тысяч ли начнется у тебя под ногами».

Я горько усмехнулся. Сердце мое горело огнем. Душа рвалась обратно в особняк у Измайловского моста, как будто там оставалось еще что-то недосказанное и недопонятое, а тело устремлялось вдаль, куда-то к мифической Гиперборее, где, по уверениям древних, обитают одноглазые люди, разъезжающие на диких лошадях, и где рождается северный ветер несущий в дуновении своем холодную смерть.

– Ты сегодня грустный, Вальдар, – подъехал ко мне штаб-ротмистр Ислентьев, посверкивая новыми знаками различия и звеня чеканной уздечкой своего жеребца. – Что-то случилось?

– Да нет, – покачал головой я, – просто неважно себя чувствую. Съезжу погуляю, развеюсь.

– Один? – Ислентьев удивленно поднял брови.

Я показал на пистолеты в ольстредях и клинок у пояса.

– Не волнуйся, с разбойниками я как-нибудь управлюсь, а заблудиться в лесу мне с детства не удавалось.

Никита вздохнул.

– Видишь ли, у меня поручение везде следовать за тобой, не оставляя одного. А кроме того, разбойники – это полбеды. Даже волки, кабаны и медведи, которых в здешних местах тьма-тьмущая, тоже не беда, а вот коли леший тебя водить начнет, тогда пиши пропало.

Я уставился на своего приятеля так, будто он сообщил мне, что дальше мы поедем на автобусе.

– Друг мой, что ты такое говоришь? Какой леший?

– Тс-с, ты его громко не зови, у него в лесу везде уши, Поверь мне, Вальдар, не стоит тебе никуда ехать. Особенно сегодня ночью.

Я смотрел на него с нескрываемым интересом.

– А чем сегодняшняя ночь отличается от вчерашней?

– Сегодня особенная ночь. – Он тронул шпорами бока своего коня. – Послушай, Вальдар, ты мне друг, и поэтому я не стану висеть у тебя на ногах жерновом. Но вот тебе крест, сегодняшнюю ночь лучше провести на постоялом дворе. А уж тем более, – он улыбнулся, – нам еще следует обмыть новые чины. Вы не забыли, господин премьер-майор?

– Благодарю за напоминание, господин штаб-ротмистр! Ну что ж, заказывайте банкет. Я скоро присоединюсь к вам.

Я посмотрел вслед удаляющемуся Ислентьеву. Двор почтовой станции был уже забит нашими гусарами, спешившими заняться своими лошадьми и оттого более сейчас озабоченными стойлами, овсом, водой и уж никак не особенностями этой ночи. Я подозвал Редферна, суетившегося во дворе с нашими вещами.

– Что сегодня за ночь, Питер? – поинтересовался я, гарцуя на своем скакуне.

Редферн поднял на меня удивленные глаза.

– Ночь? Ночь сегодня особая, купальская. Да вам-то откуда о том известно, милорд?

– Расскажи подробнее. Было бы известно, у тебя не спрашивал бы.

– Да вы сами вслушайтесь, милорд: трава стонет, в деревьях сок гудит, дикий зверь к доброму человеку ластится. Сегодня земля родит, – произнес он, переходя на полушепот. – На папоротнике жар-цветок расцветает. Уж коли кто его найдет, у того самое заветное желание исполнится. А кто в руке его удержит, тот клады сквозь землю видеть будет и в чужих устах всяко слово неправды распознавать.

Я вздохнул:

– Сказки это. Все эти эльфы, цветущие папоротники, говорящие звери, все это – сказки.

– Вестимо, милорд, сказки, – пожал плечами Редферн. – Правду говоря, мне самому не доводилось видеть цветущий папоротник. Да и с эльфами беседовать тоже не приходилось. Токмо вы ухо к земле приложите да послушайте. Здесь что сказка, а что быль, всяк для себя решает.

Постоялый двор, находившийся за высоким забором в паре шагов от почтовой станции, буквально гудел от наплыва гостей. Привлеченная приездом двух дюжин расфранченных усачей, сюда сбежалась вся молодежь слободки, выросшей вокруг станции. Разбитные девицы лукаво косились на гусар, одаривая их взглядами томными, как венецианские ночи. Молодые парни завистливо разглядывали богатую форму, завороженно слушая серебряный звон шпор и бряцание сабель. С разрешения гусарского поручика, командира нашего конвоя, вечером были устроены танцы, и бравые кавалеристы лихо отплясывали нечто, на мой непросвещенный взгляд, изрядно напоминающее технику ударов и уходов неизвестного мне боевого искусства. Как мне удалось узнать, именовалось все это гопак.